Случай Николая Ивановича Вавилова — один из самых печальных в истории советской науки. В заглавии русского перевода схвачена суть — "Николай Вавилов: Ученый, который хотел накормить весь мир и умер от голода" (в оригинале говорится о гонениях Сталина, а произошедшее названо убийством). Вавилов умер в саратовской тюрьме в 1943 году, а события, описанные в приведенном отрывке, можно считать началом его конца.
К концу 1936 года в советской биологии образовалось два лагеря. Первый представлял Вавилов, второй — Лысенко. Оба выступили с изложением своих научных взглядов на IV сессии Академии сельскохозяйственных наук им. Ленина в Москве. Вавилов опять постарался выиграть время, настаивая, что имеющиеся разногласия — это не более чем обычный научный спор и еще результат сознательной безграмотности в генетике у Лысенко и его сторонников. Пятью годами ранее такая тактика могла бы иметь успех. Сейчас уже было слишком поздно.
С 19 по 27 декабря 1936 года ВАСХНИЛ распахнула двери перед участниками состязания в советской биологии. Перед открытием сессии Сталин дал понять Вавилову и его коллегам-генетикам (если кто-то из них еще сомневался), на чьей он стороне. Они узнали страшную новость: молодой генетик Израиль Иосифович Агол арестован сталинской госбезопасностью. В 1931 году Агол работал в Техасском университете в лаборатории Германа Мёллера, друга Вавилова. Мёллер должен был быть одним из четырех основных докладчиков на декабрьской сессии ВАСХНИЛ. Член ВКП(б) Агол обвинялся в связях с троцкистами. Позже талантливого ученого расстреляли по обвинению во вредительстве.
Чтобы подчеркнуть весовую категорию противников генетики, на открытии сессии присутствовали партийные и сельскохозяйственные боссы: Яков Яковлев, который теперь заведовал сельхозотделом ЦК ВКП(б), новый нарком земледелия Михаил Чернов и Карл Бауман, заведующий отделом науки ЦК ВКП(б).
Задачей сессии было выявить практическую пользу одной из двух концепций в растениеводстве — Вавилова и Лысенко, — чтобы руководство могло выбрать ту, что лучше подходит для советского сельского хозяйства. Сама по себе идея, что за полторы недели дискуссии ее участники, разделенные пропастью во мнениях, смогут обеспечить начальство достаточной информацией для нужного выбора, была лишена смысла. Но именно так в 1936 году Советы вели аграрную политику.
Николай Иванович задумал упреждающий удар для Лысенко и Презента. Он попросил Мёллера подготовить в фойе зала заседаний общую иллюстрацию основ генетики, включая микроскопические препараты с настоящими хромосомами на различных стадиях жизни и цветные диаграммы с пояснительным текстом. "Ну вот, наконец-то все совершенно ясно. Теперь мы сможем им все объяснить!" — одобрил он. Но Лысенко и Презент не стали ни во что вникать. Они "присаживались боком к микроскопам, бросали беглый взгляд на пояснительные картинки и быстро переходили к следующим микроскопам. На весь осмотр не ушло и пяти минут. Дружно хмыкнув, лысенковская компания покинула фойе".
Ежедневные публикации о научной дискуссии в "Правде" подогревали огромный общественный интерес к сессии ВАСХНИЛ, и заседания пришлось перенести в более просторное помещение, чтобы вместить аудиторию, которая выросла с 700 до более чем 3 тыс. человек.
Генетики начали выступления с беспрецедентного шквала критики лысенковских методов и недостатков его опытных данных. Первый же докладчик спросил у Лысенко: "Вы приводите урожаи в десятки миллионов пудов [1 пуд = 16,3 кг. — П. П.]. А где убытки, которые принесла яровизация?" Следующий выступающий раскритиковал Лысенко за незнание основ современной генетики. Если бы Лысенко уделял им внимание, "...то его работа была бы во многих отношениях облегчена. Многие явления, над которыми академик Лысенко ломает голову, придумывая для их объяснения разные теории ("брак по любви", "мучения", "ген-требование" и т.д.), современной генетикой уже научно объяснены". Лысенко поставили в укор "легкое отношение к науке, которое проявляется, притом без всякой застенчивости" и "беспринципную демагогию".
Выступление Вавилова удивило коллег мягкостью тона и попытками сгладить разногласия. Он сказал, что для практического решения проблем советского сельского хозяйства помимо спорных вопросов есть много совершенно бесспорного. Вавилов говорил дипломатично и подчеркнуто сдержанно, что очевидно контрастировало с кипящей вокруг яростной битвой, где генетики буквально вели борьбу за выживание.
Лысенко, напротив, выступал воинственно и напористо. Он заявил, что между двумя направлениями есть глубочайшие различия и они касаются трех важных вопросов: о Дарвине, о межсортовом скрещивании и о направленном изменении наследственной природы растений "путем соответствующего воспитания". По всем темам он обозначил Вавилова как главного оппонента и основного представителя генетиков, которые все шли неправильным курсом. "Примирить" разногласия по дарвинизму было "невозможно". Ссылаясь на теорию мутаций как двигатель эволюции, генетики отрицали "созидательную роль" отбора в эволюционном процессе. А идея "брака по любви" (внутрисортового скрещивания) привела к увеличению урожайности, продолжал настаивать Лысенко.
Он также утверждал, что растения можно "воспитывать", изменяя их наследственную природу в нужном направлении. Он привел в пример один-единственный опыт посева: одно растение озимой пшеницы в течение нескольких поколений превратилось в яровую форму под влиянием изменений окружающей среды — температуры воздуха и влажности. Согласно Лысенко, это доказало, что, вопреки утверждениям генетиков, неизменных генов не существует и все зависит от условий среды.
Для людей даже с минимальными научными познаниями самым поразительным в выступлении Лысенко было его абсолютно серьезное заявление, что один эксперимент на единственном растении мог служить доказательством теории. Как отметил в 1969 году русский биохимик, историк науки и летописец лысенкоизма Жорес Александрович Медведев, "опыт без повторности — это не научный опыт. Одно зерно могло быть либо гибридным, либо мутантом, либо примесью. Одно случайное зерно — это не представитель озимого сорта".
Но Лысенко было безразлично мнение ученых. Он винил Вавилова и генетиков в том, что те, по его словам, "упустили из рук хорошую работу". Откажись они от идеи существования генов, "они легко могли бы прийти к выводу, что озимые растения в известные моменты своей жизни, при известных условиях, могут превращаться, могут изменять свою наследственную природу яровости и, наоборот, что мы довольно успешно экспериментально теперь и делаем. Приняв нашу точку зрения, и Н. И. Вавилов сможет переделывать природу озимых растений в яровые. Причем любой озимый сорт при любом количестве растений можно переделать в яровой".
При этом заявлении Вавилов не сдержался. "Наследственность переделаете?" — спросил он из зала в полный голос. "Да, наследственность!" — выпалил Лысенко без дальнейших объяснений.
Лысенко так и не смог повторить опыт с озимой пшеницей, чтобы придать ему научную убедительность. От этой идеи откажутся, как в конце концов отказались и от его метода массовой яровизации. Но на основе одного-единственного опыта с пшеницей он полностью отверг хромосомную теорию и отрицал существование гена, назвав его "выдуманным генетиками". Взамен он предлагал собственную новую теорию: "Наследственная основа не является каким-то особым саморазмножающимся веществом. Наследственной основой является клетка, которая развивается, превращается в организм. В этой клетке разнозначимы разные органеллы, но нет ни одного кусочка, не подверженного развитию эволюции". Вот так, без научных публикаций, без дополнительных опытов, без новых фактических данных официально родился лысенкоизм — путаная тарабарщина из неоламаркизма.
Политические боссы, от которых настойчиво требовали решений, приносящих практические результаты, сочли, что предложение Лысенко — это полноправная альтернатива генетике. По их мнению, генетики не смогли убедительно опровергнуть взгляды Лысенко. Некоторые даже дали обоснованный повод сомневаться в собственной теории, допустив, что абсолютная интерпретация неизменяемости гена — это действительно слабое место, а роль внешней среды не до конца прояснена.
После речи Лысенко в защиту генетики выступил еще один докладчик — американец Герман Мёллер. Вавилов просил его изложить каноны генетики, и тот сделал прекрасный доклад. Но у Мёллера был бойцовский характер, и он не мог не поспорить с докладом Лысенко — хотя Вавилов, как друг и начальник, предостерегал его и просил быть сдержаннее. В более жестких выражениях, чем все коллеги, Мёллер сказал, что идеи Лысенко — это "знахарство", "астрология" и "алхимия". Он также призвал обратить внимание на фашистские, расовые и классовые идеи, вытекавшие из ламаркизма.
Если считать ламаркизм верным учением, сказал Мёллер, то "представители слоев населения, угнетавшихся на протяжении многих поколений, якобы являются людьми низшего сорта по своим врожденным свойствам". Выступление Мёллера было чревато последствиями для Вавилова. Ранее Кремль уже наложил запрет на евгеническую тематику как идеологическую платформу расизма, которую пустил в ход Гитлер, введя закон о принудительной стерилизации. Мало того что Мёллер нарушил официальный запрет, он к тому же обвинил неоламаркистов, одним из которых был Сталин, в приверженности доктрине, которую фашисты использовали в расистских целях.
На следующий день рано утром Вавилов пришел в гостиницу к Мёллеру. Тот позже вспоминал, что всего дважды в жизни видел друга "в состоянии потери душевного равновесия". В первый раз это случилось, когда однажды в кремлевском коридоре, поворачивая за угол, Вавилов неожиданно столкнулся лицом к лицу со Сталиным. Сталин параноидально страшился за свою жизнь и, увидев Вавилова с портфелем, полным бумаг, возможно, испугался на долю секунды, что там бомба. Он бросил хмурый взгляд на Николая Ивановича и торопливо скрылся в кабинете. Вавилов был сильно потрясен и, как видел Мёллер, еще какое-то время не мог прийти в себя.
Тем утром в Москве Мёллер обратил внимание, что Вавилов был так же взволнован. В изложении Мёллера, Вавилов рассказал, что увязка ламаркизма с фашизмом и расизмом вызвала "горячие дебаты на всю ночь среди организаторов публичной дискуссии и тех, кто стоял за их спиной. Целью этих дебатов было выработать линию, которую следует проводить в отношении вообще всех генетиков (для обоснования этой линии — ссылаться на меня), а также предопределить результат дискуссии. Поэтому он умолял меня в какой-то форме публично взять назад мое заявление". Мёллер высказался публично, "сняв ответственность с группы Лысенко", но не отказался от своих взглядов, что реакционные "выводы неизбежно вытекают логически из ошибочной доктрины о наследовании приобретенных признаков".
Но сделанного не воротишь, признавал позже Мёллер. "После этого ни Вавилов, ни кто-либо другой больше не говорили мне ничего на эту тему, но не было недостатка в признаках все возрастающего расширения пропасти между двумя противостоящими группами". Последствия для Вавилова оказались еще более серьезными, чем он мог себе представить.
